Пока жив – помню!
У каждого, кто пережил военное лихолетье в ранние годы, свои воспоминания о той эпохе. Война разделила их жизнь на куски, склеить которые очень трудно. И хотя время сглаживает боль, забыть это все равно невозможно. У автора этого материала – ветерана-железнодорожника Леонида Легчекова – с Великой Отечественной свои счеты. Не зря его поколение называют «детьми войны».
…Глядя на малышей, которые гуляют с родителями по улицам Минска, я искренне радуюсь их счастливому детству. Они родились в современных больницах, с первых минут жизни ощущали ласковые руки матерей… В детских садах с ними занимаются воспитатели и няни, в школах опекают педагоги. Перед ними открыты все дороги – они могут посещать спортивные и художественные кружки, носить красивую одежду (на мой взгляд иногда слишком модную), им не отказывают в развлечениях… Мое детство было другим. И виной тому – война. Моя семья три года провела в фашистской оккупации. И даже сейчас, спустя многие годы, воспоминания о том времени больно ранят душу.
…Жили мы в небольшом городке, где основными и, пожалуй, единственными предприятиями были железнодорожная станция, два паровозных и вагонное депо, артель «Пищевик». В семье существовала традиция – отмечать дни рождения детей. На мой – 26 июня – пекли пирог с поспевшими к этому времени в нашем саду вишнями. Но в 1941-м все изменилось. 22 июня бабушка взяла меня с собой на дневную дойку – коров в то время держали практически все. Пастух пригнал стадо. Бабушка достала из подойника горбушку хлеба, чтобы я угостил нашу любимую рогатую Зойку… Вдруг в небе раздался рев, и появились немецкие самолеты. Они шли так низко, что можно было рассмотреть кресты на крыльях и летчиков, жестикулирующих и что-то кричавших. Мы испугались. Но эскадрилья направилась в сторону южного паровозного депо, вскоре там прогремели взрывы. К вечеру мы узнали, что началась война. Так закончилось счастливое детство моего поколения.
Чтобы спастись от бомбежек, многие горожане уходили в окрестные деревни. Бабушка, мама, сестра и я направились в деревню Роги, что в семи километрах от города. Там нас приютила семья кондуктора – коллеги моего деда. Выделили угол в хате, дали пару самотканых одеял. Жили тесно, без удобств. Чтобы накормить нас, детей, бабушка ежедневно ходила домой, выгоняла корову в приболотные кусты, пасла, доила, загоняла обратно на ночь и возвращалась к нам с ведром молока, свежими огурцами с огорода, куском сала и яйцами.
Через неделю в нашем городе начались бои, он дважды переходил из рук в руки, но красноармейцы все же отступили, взорвав мост. Началась оккупация. Население вернулось в свои дома. Мирных жителей фашисты за малейшую провинность избивали, а по вечерам обходили улицы с собаками, забирали все, особенно теплую одежду. У нас сохранился дедовский кондукторский тулуп. Опасаясь, что отнимут, бабушка предусмотрительно нашила на него множество искусственных заплат разного цвета. Немцы презрительно фыркали и на такое старье не зарились. Корову нашу, конечно же, забрали.
…Днем мы сидели в придомовых погребах при запертых дверях и закрытых ставнями окнах. Выбирались оттуда лишь с темнотой – умывались, кушали и ложились в постели. Так продолжалось до зимы. В январе 1942 года жителей согнали на базарную площадь. Самых крепких отобрали для отправки на работу в Германию. Спасла бабушка, отдав немцу-охраннику нательный золотой крестик за то, что он позволит нам сбежать. Жизнь в погребе продолжилась, правда, теперь надо было еще топить печку, чтобы не замерзнуть. Зиму кое-как пережили на довоенных запасах: оставались картошка, морковь, соленые огурцы и капуста, сало и окорок от забитого к предвоенной Пасхе поросенка. А весной снова начались облавы. Тех, кто пытался убежать или спрятаться, расстреливали. Так погиб соседский мальчик – глухонемой пятилетний Вова Бойкачев. В другом доме застрелили моего ровесника Колю, его четырехлетнего брата Митю, трехлетнюю Галю и их отца, рассыльного депо Григория Загоруйко. Их мать Франя, посудомойка деповской столовой, в это время собирала в поле щавель. После смерти семьи она вмиг поседела, всю жизнь одиноко жила в заброшенной хате и каждый вечер ходила на кладбище.
В середине лета 1943-го нас вывезли в деревню. Жили мы в крестьянской семье, вместе с хозяйкой и ее двухлетним малышом. Хозяйство у женщины было крепкое: земля, лошади, коровы, куры, гуси. Работали мы с утра до поздней ночи – взамен получали кров, овощи, молочный отгон и немного хлеба, который был на вес золота. За два года мы с сестрой очень обносились, обуви тоже не было. Немцы наезжали в деревню раз в неделю: грабили, избивали людей. Нас, городских, они особенно не любили, поэтому мы прятались по погребам и сараям. К зиме наша семья снова вернулась в город. Но жить в своем доме мы не смогли – пришлось обосноваться в чужом погребе у самого болота. Туда оккупанты не доходили. В этом же погребе жили и другие семьи – постоянно там находились 10 – 12 человек, поэтому спали по очереди. За едой ходили в ближайшие деревни, выкапывали из земли мерзлую картошку. После этого нас вывозили из города еще несколько раз – сначала за Бобруйск. Но несмотря на то, что идти пришлось почти шестьдесят километров, мы снова вернулись в собственный дом. Затем – в район поселка Озаричи, где располагались несколько немецких концентрационных лагерей. Картины, которые мы видели, помню до сих пор. Люди умирали от голода, холода, сыпного тифа. К счастью, вместе с нами со своими двумя детьми в Озаричи попала тетка Матрена, жена машиниста паровоза. Она была родом из этих мест, поэтому быстро перебралась с детьми в деревню и упросила соседа признать нас своими родственниками – в таких случаях немцы отпускали.
После освобождения снова вернулись в свой город. К счастью наш дом уцелел – в нем красноармейцы обустроили офицерскую столовую. Через сутки жилье нам освободили, оставив большое количество припасов: тушенку, муку, хлеб, сахар, чай.
Огород был изрыт окопами, но мы привели его в порядок и посадили картошку. В августе 1944 года я пошел в первый класс. Школы не было, поэтому учеников размещали в съемных комнатах частных домов. Букварь – один на всех, писали на полях газет. Каждому первокласснику выдали по одному так называемому химическому карандашу. Одежды не было, а самой ценной обувью считались галоши, в которые вдевали сшитые местными портнихами бурки. Есть хотелось постоянно: кроме картошки и картофельной бабки двести граммов хлеба по детской карточке – ничтожно мало. Быт был страшным: керосиновое освещение, постоянный холод, потому что нечем было отапливать дом, работа в поле и огороде, заготовка ягод, грибов, сена для коровы.
В 14 лет я окончил 7 классов школы с похвальной грамотой и поступил в Гомельский железнодорожный техникум. На первом курсе стипендия была 185 рублей, 75 из них платили за койку в частном доме, еще 75 – за обучение в течение полугодия. За хлебом – очереди, сахара не достать. Из дома еженедельно передавали семь кусочков рафинада, поэтому однокурсники мне завидовали. Только в сентябре 1953 года, когда мне было 16 лет, я впервые вволю наелся хлеба. А новые брюки надел, лишь когда уже работал в должности дежурного по станции.
Прошли годы… Я с красным дипломом окончил институт, сделал карьеру. Трудился честно, за что был отмечен отраслевыми наградами, вышел на залуженный отдых. Но сейчас снова и снова мысленно возвращаюсь в те военные годы. И благодарю судьбу за то, что выжил и смог дожить до этих дней, видя счастливые глаза современных ребятишек.
Я верю: у каждого человека своя судьба, и как она сложится, наверное знает только Бог. Но прошу его об одном: чтобы у наших внуков и правнуков было счастливое детство.
Леонид
ЛЕГЧЕКОВ